Крестьянин и тинейджер - Страница 47

Гера, как и все в избе, невольно глянул на худого; тот снова отвернулся к темному окну. После короткой хмурой паузы тост был продолжен:

– Выпьем за гостя... как тебя?

– Гера, – ответил Гера.

– Выпьем за Геру. Пока что у него бардак в башке, но парень он хороший, это видно. Ты, Гера, встань. Эй, дайте ему встать.

С трудом раздвинулись, и Гера встал.

Выпил со всеми и, виновато улыбаясь, вышел из избы. Никто его не удерживал.

Как вышел, воздух ночи встал волной и хлынул в горло; голову повело, ночь дрогнула перед глазами, вся потекла куда-то вбок: текла луна, размазываясь в огненный мазок, текли и звезды, теряя яркость, вытягиваясь в рыхлые и бледные хвосты, тек, колыхаясь, лес за пустошью, текла и пустошь, словно темная река, трава на ней мерцала под луной, как зыбь. Гера подался к темному дому Панюкова, сел на поваленный штакетник. Сделал глубокий вдох и задержал дыхание. Еще вздохнул, потом еще, и полегчало: луна умерила свое течение, вновь обрела округлость, и звезды, прежде чем остановиться на своих местах, отбросили хвосты, и те скоро растаяли безо всякого следа.

Воздух промыл гортань и ноздри. Вернулись запахи: солоноватые, телесные запахи травы, густо растущей вдоль дороги, запахи тлена, плесени и земляной сырости, сочащиеся из-под полусгнившего штакетника, запах дорожной глины, все никак не просыхающей после недавнего дождя. Тепло тянуло хлевом; слышно было, как вздыхает в нем корова.

Кто-то закашлялся неподалеку, и Гера обернулся. Очки худого, приближаясь, тускло сияли отраженным лунным светом. Худой сел рядом с Герой на штакетник. Молчал, потом сказал:

– Душно там, накурено, не продохнуть. А я не курю.

– Открыли б окна, – отозвался Гера.

– Нельзя ни в коем случае. Комаров куча налетит, а нам там спать.

Гера прислушался и не услышал комаров. Худой продолжил:

– Я всем, конечно, настроение испортил, но и ты неправ.

– Что я такого сделал? – равнодушно удивился Гера.

– Чего не надо делать никогда. Грузить не надо. Люди умаялись, приехали расслабиться, немножко оттянуться, а ты их грузишь каким-то не таким Суворовым... Хорошо, завтра забудут, как ты их грузил. А если не забудут? Если будут думать, что ты им такое впаривал?

– И что? – не понял Гера ничего; худой ответил убежденно:

– Будут думать – будут злы, и чем сильнее будут думать, тем сильнее будут злы. Мне это сейчас совсем не нужно...

Худой встал со штакетника, побрел прочь, в пустошь, и Гера крикнул ему в спину:

– А как я должен был?

– А никак, – сказал худой, не оборачиваясь. – Приспичило, к примеру, вспомнить о Суворове. Налей стакан, всем предложи налить, со всеми подними, скажи всем просто: «За Суворова!» И все тебе спасибо скажут – за то, что хорошо сказал и что напомнил про Суворова. Вот так и надо было, а теперь – чего теперь уж говорить?..

Худой, покачиваясь, снова зашагал и скоро стал почти не виден в рыхлой тьме пустоши.

С больной головой, в тревоге и тоске, с чувством неведомой вины вышел Гера поздним утром на крыльцо дома Панюкова. Чей-то отрывистый и громкий смех неподалеку ознобом отозвался во всем теле. Солнце стояло высоко; над пустошью, волнуясь, таяли остатки тумана. Корова, лежа на боку, казалось, уплывала по волнам тумана, и у Геры закружилась голова. Он увидел Панюкова в тени грузовика, с ним – Влада Сергеевича и вислоусого, одетых в одинаковые пятнистые куртки и штаны. Влад Сергеевич что-то Панюкову весело втолковывал, легко и мерно похлопывая его по плечу, вислоусый кивал и поддакивал, а Панюков в ответ им громко и отрывисто смеялся.

Гера подумал про остатки «Чивас Ригал», но вспомнил и другое, вроде бы от дяди Вовы слышанное: спасаться утром виски глупо, от виски с бодуна бывает только хуже – и потому, в надежде на чужую водку, пошел в свой дом.

Там за столом сидели двое, что-то медленно жевали. Первого Гера не помнил, вторым был худой; он резал колбасу. Увидев Геру, посмотрел поверх очков ему в глаза, оставил нож, налил в стакан водки на треть и подвинул его Гере. Гера зажмурился и выпил. Водка была теплой, но Гера удержал ее в себе.

– Ты колбасу-то ешь, – сказал худой. – Трубы горят, я понимаю, но нельзя же без закуски.

Гера немного отщипнул от круглого куска вареной колбасы, но есть не стал.

– Как спал? – спросил худой.

– Плохо, – признался Гера и, не сдержавшись, пожаловался на Панюкова с его ножной экземой: всю ночь стонал, ходил, спать не давал совсем.

– Надо лечить, – сказал худой.

– Он лечит. Ставит холодные компрессы, но не очень помогает, – ответил Гера и прислушался к себе. Водка неохотно улеглась. Озноб прошел, стало жарко.

– Компрессы – ерунда, – сказал сосед худого. – Надо пить мочу, урину, если по-научному, и все как языком слизнет...

– Мы за столом, – зло перебил худой.

– Мы тут за столом, а человек мучается, – упрямо возразил его сосед и наставительно продолжил: – Ее надо вываривать до прозрачности и ставить в холодильник. Пить натощак, холодную, ты так и передай.

– Я передам, – ответил Гера сдавленно и, весь в испарине, бежал на воздух.

Воздух был ясен, желт; от тумана не осталось и следа. Влад Сергеевич и вислоусый, жмурясь на солнце, курили возле грузовика.

– Лечился? – спросил у Геры Влад Сергеевич и, не дожидаясь ответа, строго сказал: – Зря. Не похмеляться надо, а выхаживаться. Не похмеляться, а выхаживаться... Вот, погляди, как это люди делают.

По пустоши вразброд туда-сюда слонялись безо всякой цели вчерашние охотники, все как один в пятнистых куртках и штанах. На дальнем краю пустоши Гера увидел Панюкова. Размахивая прутиком и спотыкаясь на бегу, он гнал корову к лесу. Гера удивился: