Крестьянин и тинейджер - Страница 30

Ветеринар был немного пьян. Умело напевая на ходу и самому себе старательно подсвистывая, он повел гостей в коровник и показал им трех коров, которых сам выбрал, сам и выбраковал на продажу.

«Швицы, – сказала Саня. Всех трех солидно осмотрела, ощупала подробно, претензий никаких не высказала и похвалила сдержанно: – А что? Вполне хорошие швицы».

«Да, – согласился с нею ветеринар, – очень хорошие, вполне здоровые швицы, – и объяснил – не ей, а тем, кто ничего не понимает: – Швиц – это швейцарская порода. Швиц по-швейцарски – это ведь и есть Швейцария. – И снова обратился к Сане. – Куда вы их, коллега?»

Саня чуть фыркнула, услышав от него знакомое, но непривычное ей слово. Ответила: «В Пытавинский район».

«Вы из Пытавина?» – спросил ветеринар.

«Я не в самом Пытавине живу – в Селихнове».

«Пытавинский район – не в вашей области; отсюда далеко», – ревниво охладил ветеринара Панюков.

«Я знаю, я бывал в Пытавине, – сказал ветеринар, – а вот в Селихнове ни разу не был... Еще увидимся, коллега!» – прощаясь, крикнул он, когда ревущих от уныния и страха трех коров уже загнали в кузов.

Вова сел в кабину рядом с водителем. Саня сама вызвалась ехать в открытом кузове вместе с коровами и Панюковым и всю обратную дорогу вид имела удрученный. Панюков решил, что ее мучит беспрестанный и истошный рев коров.

«Ты потерпи», – крикнул он ей. Она, тоже крича, ответила, что рев коров ей совершенно нипочем, просто ей грустно стало. Она мечтала получить распределение на этот знаменитый племзавод, да не сбылось: «Туда берут, наверно, только очень опытных. Тот зоотехник, сразу видно, очень опытный».

«Я думал, он ветеринар», – сказал Панюков.

«Это почти одно и то же, но не совсем. Вообще-то зоотехники и ветеринары друг друга сильно достают, да и не любят. Но это – другой случай, – пояснила Саня. Больше она не грустила, и всю оставшуюся часть пути успокаивала коров. Похлопывала каждую по шее, гладила по лбу, по ушам, поглаживала светлый пух вокруг ноздрей, покрикивала: – Будет, будет, не дурите; все у вас будет хорошо», – но коровы реветь не прекращали.

Взявшись научить Панюкова и Вову обращению с ними, Саня приезжала в Сагачи каждый день, но никогда не оставалась на ночлег, даже и при том, что Вова всякий раз готов был перебраться к Панюкову и предоставить ей свою избу. Говорила, надо в Селихнове присматривать за теткой, но Панюков, пусть смутно, пусть и не находя своей догадке нужных слов, все же уверенно догадывался: дело тут не в больной тетке – дело в той же невидимой препоне, в необратимой той запинке, не позволявшей Сане никогда, дойдя до леса, войти в лес.

Прогулки к лесу прекратились, но Панюков берег их в себе. Каждый вечер, проводив Саню к автобусу, он принимался вспоминать их сам с собой наедине. Вспоминал подробно, потом домысливал. В его домыслах Саня все же входила в лес. И лес был не таким, каким знал его Панюков, излазив с детства всю его болотистую чашу: не темным и сырым, заваленным гниющим буреломом, – но вовсе незнакомым, светлым и просторным лесом, прогретым солнцем, что льется на сухую бронзу мха; и тот нездешний лес был без теней, и Саня в нем далеко была видна. Она убегала далеко вперед, в светлую чащу, мелькая очень ярким платьем меж очень ярких сосен; Панюков догонял ее бесшумными шагами, брал за плечи и, повернув к себе, смотрел в лицо, – тут он, запнувшись, прекращал домысливать, ни разу не отважившись зайти в тех домыслах хотя б немного дальше.

Однажды Саня привезла в Сагачи ветеринара племзавода имени Рабкрина. Сказала весело, но и растерянно: «Смотрите, кого я встретила в Селихнове».

Ветеринар пояснил, весело извиняясь: «Это я попросил коллегу взять меня с собой. Гляну на моих швицев; может, чем и помогу».

Глянул, остался доволен. Думал, ему нальют, как гостю, и затуманился, узнав, что выпивки нет. Заторопился хмуро на автобус. Уехал один.

«Как он попал в Селихново?» – спросил Панюков.

Саня ответила: «Он теперь в Пытавине живет. С племзавода, говорит, его уволили, и он теперь в Пытавине – ветеринаром... Я и не знаю, чего он приезжал в Селихново».

«Будто и не знаешь», – сказал Вова.

«Не знаю, может и ко мне, – не стала спорить Саня. – Но он мне ничего такого не сказал».

В тот вечер, посадив Саню на автобус и оставшись сам с собой наедине, Панюков впервые забыл вспомнить и домыслить их прогулки к лесу; пришел домой в тревоге.

Больше в Сагачах ветеринар не появлялся. Панюков так и не решился выведать у Сани, бывает ли ветеринар в Селихнове. Она ни разу, приезжая в Сагачи, не говорила о ветеринаре, будто и не думала о нем, но Панюкова это умолчание не успокаивало, только сильней тревожило.

Однажды Саня, как всегда пообещав приехать, не приехала. И на другой день ее не было, и не было на третий, на четвертый. На пятый день Панюков уже не находил себе места. Он был так нервен, что коровы не подпустили его к себе; всех трех пришлось доить одному Вове.

«Нельзя так психовать, – сказал Вова. – Езжай в Селихново, узнай, чего там у нее».

«И не подумаю», – ответил гордо Панюков, на самом деле опасавшийся застать ее с ветеринаром.

«Это – как хочешь, – сказал Вова и не удержался от подначки. – Пока мы тут коровам титьки тянем, кто-то ее за титьки тянет...»

Панюков в ответ сдержался и в драку не полез, но посмотрел на Вову так, что тому осталось только выругаться, извиниться и уйти в свою избу.

Саня вернулась на десятый день. Сказала, что хоронила тетку.

«Что же ты нам не сообщила ничего?» – крикнул, краснея, Панюков.

«Вам же звонить некуда...»